Интересно устроена память человеческая: события, которые когда-то потрясли весь мир, напугали и заставили задуматься каждого из нас, события, оставившие след в судьбе страны, отразившиеся на здоровье людей и изменившие наше представление о многих привычных уже вещах, спустя какое-то время практически стираются из памяти и всплывают лишь по календарным датам. Тогда, когда вроде бы положено вспомнить. Я говорю сейчас о Чернобыльской катастрофе.

Этой весной исполняется 30 лет с того дня, когда страна буквально содрогнулась от страшной аварии на Чернобыльской АЭС, которая превзошла по масштабам даже взрыв в Хиросиме. Тогда прежде неизвестный маленький городок на Украине недалеко от Киева стал центром внимания не только советских людей, но и всего мира. Это были новые отношения человека с атомом. Отношения, где явно лидировали не люди. Правда, в тот страшный день 26 апреля о масштабах бедствия никто не говорил. Неожиданность случившегося не позволяла трезво оценить ситуацию и сделать прогнозы. К ликвидации аварии были привлечены и Вооруженные Силы, в первую очередь, солдаты-срочники. И лишь спустя некоторое время была мобилизована молодежь, у кого жизнь была еще в самом начале и не было еще семей, а рождение детей – тоже впереди... Военкоматы страны объявили спецсборы для военнообязанных, находящихся в запасе. Среди тех, кто получил повестку, был и наш земляк – Владимир Иванович Боткин.

Так сложилась его судьба: служить в жизни пришлось дважды. И оба раза служба его была связана с атомом: в первый раз – с военным, второй раз – с мирным. Хотя мирным его вряд ли теперь назовешь. Оба раза оказывался он в центре событий мирового масштаба. И первый раз – когда мир стоял на пороге третьей мировой войны, а второй – когда все столкнулись с самой жуткой техногенной катастрофой.

В двадцать лет Боткин служил на атомной подводной лодке, сопровождающей грузы на Кубу в разгар Карибского кризиса. Тогда, признается он, впервые попробовал кубинский ром. Как экзотику. А в сорок четыре года в составе Ленинградского военного округа служил прапорщиком на Чернобыльской атомной электростанции. И там впервые попробовал водку с йодом. Как лекарство. Впрочем, обо всём он расскажет нашим читателям сам. 

– 16 декабря 1986 года я получил повестку явиться в военкомат на спецсборы. 17-го числа прошли медкомиссию, а уже 18 декабря нас привезли в колпинскую часть МЧС – небывалый случай, когда комиссию прошли всего за один день. Из МЧС – на аэродром и транспортными самолетами на Украину. Прибыли в аэропорт Левашово. Потом на машине до Белой Церкви, а оттуда на крытых «УРА-Лах» в поселок Зеленый Мыс.

– Вы уже знали, куда едете? Страшно было?.. А отказаться могли?
– Знал, конечно. Но страшно не было. Ведь и информации почти не было никакой, чтобы испугаться чего-то. А отказаться… Как это отказаться? Меня же военкомат призвал, я военнообязанный. Здесь не выбирают. Были те, кого посылали в Чернобыль от предприятий. Но и там отказаться было невозможно. Если помните, тогда Советский Союз был, – и дисциплина иная, и самосознание. Так вот, приехали мы в Зеленый Мыс. Новый чистый поселок, построенный для ликвидаторов. Домики финские, Дом культуры при нас достраивали. Туда позже и Алла Пугачева приезжала с концертами, и Кобзон, и Легкоступова.

– Когда на место приехали, похоже, информация уже не нужна была. Всё сами увидели. Какое было впечатление?
– Ну, гнетущее, конечно. Бельишко на балконах детское, собаки в ошейниках брошенные, кошки бездомные… Запустение. И видно по всему, что люди уезжали впопыхах, вещи бросили, не успели собрать. Никто ведь сначала не знал, что произошло. 26 апреля, когда народ увидел в небе всполохи, все ж подумали, что это репетиция первомайского парада. Всё так красиво сверкало, переливалось, что люди высыпали на балконы наблюдать. Никто не прятался ни тогда, ни спустя несколько дней, а власти молчали, потому что не знали, что сказать, чтобы не посеять панику. А уж когда ясно стало, что стряслось, не до сборов было.

– В чем заключалась ваша работа на АЭС? Вы же не относились к войскам химзащиты, не имели соответствующего образования и навыков?
– Нас распределили по ротам. Кого водителями, кого малярами. Я работал с аппаратурой, управляющей роботами. Все-таки служба на подводной лодке и последующая работа на железной дороге дали мне определенные знания. До Чернобыля я работал дефектоскопистом. Там, правда, имел дело с ультразвуком, но методы работы очень схожие. До нас мальчишки-срочники бегали с лопатами, вручную скоблили графит, который от взрыва на четвертом реакторе разметало на многие сотни метров. Они находились, конечно, в более опасных условиях. Чтобы не нахвататься радиации, работали перебежками. Три раза лопатой копнут и убегать надо. Потом опять с лопатой в реактор. Мы-то все-таки приехали через несколько месяцев после взрыва, и вместо людей уже работали роботы. Мы только ими управляли.

– 86-й год: мы еще не знали, ни что такое компьютер, ни что такое Интернет. А вы управляли роботами?
– Да, их привезли японцы на самолетах. Пока выгружали в аэропорту, мы обратили внимание, что в кармане у каждого иностранца красивая такая ручка вставлена. У мужчин одни, у женщин – другие. Мы, конечно, на это внимание обратили. У нас же таких не было тогда. Еще подумали: зачем им ручки, чего они ими записывают? А потом они аппаратуру разгрузили и говорят: «Дальше мы не поедем!». И показывают на эти ручки: они, мол, у нас уже здесь пищат. Это, оказывается, были измерители радиации.

– А у вас были измерители радиации, дозиметры?
– У нас у каждого был накопитель – маленький такой, как нагрудный значок. Он и показывал, какую дозу человек принял. Врачи смотрели, если доза большая, отправляли домой. У меня на день отъезда было 25 бар. А дозиметрами проверяли территорию. Иногда замеряют – ненамного превышает норму, а потом вдруг как запищит, и показывает аж 400 Грей. А это какая-нибудь одна маленькая песчинка дает такую радиацию! Ее ведь можно было вдохнуть с воздухом. Иду я, например, впереди, а за мной товарищ. Я ботинком зацеплю, подниму пыль, а он вдохнет. Поэтому следили друг за другом, чтобы маски не снимали. У нас от уровня радиации даже японские роботы отказывали. Управляю как-то таким: он внизу прыгает, как козел, а наверх поднимаю – стоит. Опять вниз опускаю – скачет. Наверх – стоит. Когда с дозиметром там прошлись, то датчик 700 Грэй показал!

– И даже тогда не было страшно?
– Мы работали в помещении, почти до потолка отделанном свинцом, на нас были костюмы со специальной пропиткой, маски. Мы, конечно, понимали, что, несмотря на всю эту защиту, всё равно находимся в зоне высокой радиации. После смены обязательно принимали душ. А на выходе нас аппаратом проверяли. Всё чисто, а где-нибудь за ухом пищит. Обратно в душ. Конечно, не в тепличных условиях работали. Но по-настоящему страшно было, когда сидишь на рабочем месте, смотришь на товарища, а у него сквозь маску кровь сочится. И в столовой таких случаев сколько было! Нахватались ребята радиации… Такая опасность очень сплачивала, дисциплинировала и рождала чувство ответственности за тех, кто рядом. Мы были очень внимательны друг к другу, чтобы успеть вовремя оказать помощь, позвать врача и т.д. Это была уже другая служба, другая армия. Ни о какой дедовщине и речи быть не могло. Хоть адмиралом ты будешь, хоть генералиссимусом – в одной зоне опасности все находимся, одинаково рискуем, в случае чего – никто не спасется, и звание не поможет. Хотя… на флоте у нас так же было. И без званий друг к другу обращались, в критических ситуациях просто по именам. Никто не обижался, не призывал соблюдать Устав. Все ж в одной подводной лодке – тонуть будем, погоны наверх не вынесут.

– Как складывался ваш день?
– На реакторе работа шла круглосуточно. Моя смена была с восьми утра до пяти вечера. Часть наша базировалась в Зеленом Мысе, но сами мы были расквартированы в Чернобыле. Жили в Чернобыле вчетвером в двухкомнатной квартире. Условия хорошие, а кормили в столовой… Дома так не накормят! И в обязательном порядке давали водку с йодом – в медицинских целях.

– Те ужасы, которые рассказывают про аномалии в Чернобыле, – выдумка?
– Да какая уж выдумка! Грибы со шляпками по 40 см, собаки с двумя головами – это то, что мы видели. А остальное потом уже на себе прочувствовали. Я в апреле в апреле 87-го домой приехал, а до сентября у меня ни одного зуба во рту не осталось. Просто выпадали. Потом уже сердце, ноги – всё дало о себе знать. Инвалид второй группы.

– У вас много медалей на груди. Расскажите о них.
– Да это в основном юбилейные. Есть медаль «За заслуги, гуманность и милосердие» от Союза чернобыльцев. Но самое главное вот – орден Мужества. Это за ликвидацию аварии на Чернобыльской АЭС. Им и дорожу…

В который раз убеждаюсь, чем громче подвиг, тем тише слава, тем спокойнее рассказы о себе тех, кто спас тысячи жизней, спас всех нас. Такой вот рассказ – без надрыва, без патетики, без малейшего ожидания благодарности и признания. 

Стыдно, что в ежедневной своей суете, мы уделяем много внимания кликушам, пустышкам, бьющим себя в грудь и играющим в героев. В то время как они, герои настоящие, остаются в тени, со своими собственными заботами и переживаниями, которые должны бы стать нашими с вами. Ну, вот если без патетики – потому что мы им обязаны жизнью!

Ольга БАБАЕВА, газета "Вести Понтонного" №4(235) от 21.03.16